<< К обзоруЗа Победу мы сражались в тылу
Жизнь в тылу, как на фронте, была подвигом. Во время Великой Отечественной войны (1941-1945 гг.) люди были заряжены энергией, сделавшей нашу страну победителем. Людьми руководило чувство беспредельного патриотизма. Попытаюсь показать это на «незначительных» примерах.
Л.П.Васиковой вручается медаль "Слава"
Простые люди в деревне не сразу могли определить, что такое война, но поняли: случилось что-то страшное. Она, эта война, началась для нас с проводов. Парни, один краше другого, высокие, здоровые, работящие, шутники и озорники (их выходки на работе и в праздники вижу и сейчас), уходили один за другим, ато и одновременно. Провожали без водки, с деревенским безалкогольным пивом. Провожали празднично: разнаряженные лошади, разъезжающие по деревне; нарядно одетые парни, размахивающие разноцветными платками; ленты и цветы. Провожали, как нам казалось (вернее, хотелось), ненадолго.
И пели. Пели все: и провожающие, и провожаемые. Пели разные песни, но при проводе парня одна была всегда: остаются девушки - как рощи берёзовые, остаются парни - как рощи дубовые (на горномарийском языке это звучит очень красиво). Попозже война погубит всех, дубовых рощ не останется и в помине. Мужчин провожали по-другому, без разъездов по деревне, с плачем жен и детей, но, конечно, всей деревней.
А потом война проглотит всех мужчин, до подростков. В нашей и ближних деревнях, какие я знала, не было двора, с которого не проводили бы на войну. Из некоторых семей - отца и двух сыновей. В нашей деревне Верхнее Акчёрино из мужиков остались один старик - дедушка Афанасий, председатель колхоза, кузнец Прокопий.
В деревне, не считая председателя, миром стали править бабы. Но эти бабы, т.е. женщины той поры, заслуживают самой высокой похвалы. В газетной статье не опишешь, какая им выпала доля в годы военного лихолетья. Как они косили, жали, молотили, сажали картофель и убирали, просится на роман эстетике труда, кодексу нравственности и чести.
Ко второй половине войны в деревне не осталось не только мужской рабочей силы, но и лошадей. А пахать и сеять, сажать и убирать надо. Лошадиную силу стали заменять людской, женской. Мы (даже такая маломощная, как я) стали впрягаться в соху, возить на больших санях (но меньше чем для лошадей) дрова, сено из леса и Заволжья. Вспахивали, впрягаясь в соху, не только индивидуальные огороды, но и сажали картошку на колхозном поле. Более того, некото-рые из женщин, посильнее, как Татьяна Миронова, поодиночке тащили борону в своем огороде. Попробовала и я. Сдвинула ли ее с места, не знаю, но помню другое: лежащая на земле, очнулась от дождя. В семье больной сестры Ольги, где мы с мамой жили в последнее время, были два братика (ее сыновья) мал мала меньше, старая кока Аграфена, зимой почти не слезавшая с печи, моя мама (нетрудоспособная: из тюрьмы, куда посадили за то, что она - жена раскулаченного, вернулась парализованной) и я - единственная «рабочая сила».
К концу войны нам стало казаться естественным сажать картошку, впрягаясь в соху. Становились по несколько человек: члены семьи, родственники, соседи и просто добрые люди.
Как женщины умели делать привлекательным тяжелый деревенский труд! Не придумаешь большей красоты, чем на сенокосе. Как косили женщины, каким покосом они шли! Татьяна Миронова, Валентина, Глафира и Екатерина Кондратьевы и многие другие... Все высокие, стройные, красивые, одна проворнее другой, с силой мужской и красотой женской. Покос в сажень, плывут, скорее, летят по лугам. Надевают лучшие наряды, горномарийские белые рубашки с соответствующими украшениями. Такова традиция: на сенокос, как на праздник.
Наш колхоз уезжал на сенокос в лес, на реку Сура. Мне запомнились смех, шутки, дух соревнования. Шутят, смеются над всем и вся. Никто ни на кого не обижается. Попробуй обидеться на чью-нибудь шутку (порой она бывает небезобидной), так тебя просмеют, что запомнишь надолго. А труд тяжелый. Помню: поясница болит невтерпёж. Чтоб не заплакать, не потерять сознание, нужно отвлечься. Лучшее средство - шутить. Как-то сказала соседка Варвара Малова: «Я не сяду (садились на траву) рядом с Лией (меня так звали): из-за её шуток не успеешь поесть». В погожие дни на обед тратились буквально минуты.
Молодежь веселилась. Вечерами, точнее, ночами, ходили в гости в другие бригады и колхозы. Как-то раз попробовала и я. Когда на рассвете возвращались с гулянья, наша бригада собиралась на работу. Без сна, и на такую тяжёлую работу... Больше я не экспериментировала.
Жатва - та же красивая и долгожданная пора, но она отличается от сенокоса тем, что жнёт (конечно, серпом) каждый на своём поле. Колхоз распределял поле по участкам. Как и на сенокосе, вообще на любой работе, было много ударниц. Ох, эти женщины военной поры, очень уж охочи до работы. Как бы я ни старалась встать пораньше, опередить Зою Апасейкину с матерью было невозможно.
Во время сенокоса и жатвы спали, не разуваясь. Разуться было недолго: можно быстро освободиться от лаптей и портянок, но намотать на ноги... на это уходило время. Ноют ноги, когда спишь, долго не разуваясь. Вечером просила, чтоб утром разбудили меня пораньше. Каждое утро я слышала негромкие, почти шепотом сказанные слова коки Аграфены: «Зоя с матерью идут». Она даже не произносила «вставай», а моя мама, думаю, жалеючи меня, не смела вымолвить даже то, что говорила кока Аграфена. Я соскакивала. Не скажу, что с постели, потому что не помню, куда легла или где свалилась. Крепко осталось в памяти: даю себе слово: сегодня вечером не буду засыпать сразу, а посмотрю, каково полежать.
Жнут не менее неистово, чем косят. Бывает, чувство боли, особенно в пояснице, перешло границы, и не знаешь, в какой позе находишься. И вдруг с другого конца моей полосы - характерные звуки сбора соломы в горсть и среза серпом, чувствуются мощные движения руками. Так могут жать только избранные. Да, это Татьяна Миронова, наша соседка, вечная ударница, которая, закончив свою полосу, идет мне навстречу. Этой Татьяне мы с мамой обязаны многим.
В пору жатвы шутили не меньше, чем на сенокосе или на любой другой работе. Помню, возвращались вечером с поля, расположенного за Красной Горкой. Радость большая: закончена работа на этот день. Я пустилась в пляс под гору, да вприсядку (горы у нас крутые, а отвесную часть Красной горы у нас называли Малой Кавказской). Женщины - хохотать, а Тоня Кончева (дочь кузнеца, приехавшего, кажется, из Самары и этим спасшего свою семью от голодной смерти) присела на землю и сквозь слезы смеха: «Лида, окаянная, перестань!» Давно ли было, как с серпом в руках не могла разогнуть спину, и, казалось, что мне больше не распрямиться. Молодость, здоровое состояние духа берут своё. Нельзя не удивляться запредельной возможности выполнять такие виды тяжёлой работы, как косьба и жатва, и при этом сохранять высокую эстетику труда, здоровый принцип соревнования, доброжелательность, взаимопомощь и чувство юмора и веселья.
Запомнился случай другой, точнее наука, которую необходимо усвоить, если хочешь успеть проглотить что-нибудь и не отстать от других. Надо было умудриться уместить в левой руке нужную порцию еды: кусок хлеба (если есть), картофелину, огурец... так как правая рука всегда занята (несешь грабли, серп, да мало ли что).
Женщины нашей деревни и вообще колхоза «III Интернационал» - порода особая (во всяком случае, в те годы было так). Были порядочны во всем, большом и малом.
Перед глазами: мы везли сено на санях с Заволжья. На волжских лугах обгоняет мужик на лошади, весело приглашает: «Кого подвезти?». Все разом: «Лию, Лию». Я залезла на его воз - у него стал такой... вид: ожидал красавицу из наших, а оказалось... (годами я была моложе других, и вид не красавицы). Догадалась, говорю: «Слезу, давайте посадим другую». Он так встре-пенулся: «Не, не, не-э-эт». Если бы согласился с моим предложением, ни одна из наших женщин не только не села бы к нему, даже не посмотрела бы в его сторону. Значит, чувство собственного достоинства и возвышающее человека уважение к другому, чувство справедливости не было привилегией только наших женщин.
Мы растили хлеб, а сами его не ели; нам давали только два раза в году, в период заготовки сена и уборки урожая. И давали только тем, кто косит и жнёт; количество едоков в семье не принималось в счёт (во второй половине войны не было грудных детей). Сколько было в граммах, не помню; заработанный хлеб все несли домой. Помню случай: Мефодий, младший братишка моей подруги Анфисы, просит хлеба, она ему отвечает: «Нет хлеба». А Мефодий: «Уке г¿нят, каи» (И нет так, дай). Отей Анфисы - председатель колхоза, но мальчонку хлеба нет. Если бы у председателя колхоза был хлеб для своего сына, он не смог бы работать председателем, народ быстро его убрал бы.
Кормились огородом. Горная сторона славится своими плодовыми деревьями. В жестокую зиму 1940-го года погибли наши яблони. Говорят, беда не приходит одна. Это мы испытали сполна. Все работали из последних сил, отдавая всё, что могли иметь. За работу колхоз ничего не платил и не давал, за исключением двух случаев (о них сказала выше: в страду работающим давали хлеб). Другое дело - время уборки картофеля. Накопаешь 10 больших корзин с 4-мя ручками, 11-я - тебе. Вот тут в поле выходили все, в том числе и ребятня. Не можешь копать, можно собирать.
О председателях. До Арсения Георгина, отца Анфисы, председателем колхоза был мой дядя Филипп, Борискин Филипп Кузьмич, интеллигентнейший человек (в его богатой библиотеке было первое издание Большой советской энциклопедии). Руководить колхозом был оставлен по брóни. Некоторые представители власти, видимо, сочли: за гарантированную жизнь должна быть мзда. Приезжает один - давай барана, другой - отдай бычка... мёду. Разумеется, председатель не только бычка, но и поросёночка не отдаст: свои колхозники голодают. У дяди Филиппа было обострённое чувство справедливости. Приезжих «гостей» выпроваживал невежливо. Последнего посетителя в прямом смысле слова вытолкнул через порог. Сестра Ольга не спала ночами, повторяла: «На этот раз его обязательно посадят». Нет, не посадили. Сняли брóню и отправили на передовую. Он не вернулся.
Особенно трудно было с солью, керосином и спичками. За солью и керосином ездили в Юрино, обменивали на картошку. Не помню избы, в которой зимой горела бы лампа с пузырём, надетым на пламя огонька. У всех висели лампы с мерцающим огоньком с потолка. Зимой в темноте вошедшего в избу не узнаешь, поэтому каждый входящий первым делом подавал голос. Ни о каких спичках речи быть не могло, о них забыли. Огонь (угли) хранили в углублении у шестка печи. У кого угли потухают, с глиняным горшком идёт к соседу за углём.
Еще об одном нельзя не сказать. Экстремальные условия на фронте и в тылу выкристал-лизовывали людей. Это были люди чести, совести, беспредельной порядочности.
С понятиями зависть, месть, неумение радоваться чужим успехам я встретилась позже. В деревне, откуда я вышла, философия была проста: не знаешь - учись; умеешь - научи других; что-то делаешь - делай лучше других. А всё остальное: Совесть, Честь, Порядочность - прилагается как неотъемлемые атрибуты существования.
Ничего не сказала об учебе в школе и педучилище. Там мы выживали, выживали очень тяжело. Запомнилось. В Юрине, когда учились в педучилище, послали нас на лесосвалку. Дали по буханке хлеба (сейчас мы не говорим, сколько там было зернового: хлеб был похож на камень, буханка очень маленькая) и одной селёдке. Нас привезли в лес, мы расположились на пеньках или кто на чём, и на радостях съели весь свой запас (на сколько дней, не помню). А дальше как было? Значит, выжили, коль пишу эти строки.
В ту лихую годину мы жили, работали, мыслили категориями того времени, и было всё человеческое, в том числе и песни, пляски, и шутки, и веселье. Мне особенно запомнились святки, со своими соревнованиями ряженых, кто кого победит: пляшущий или играющий на гуслях и гармони. Мы с Анфисой умудрялись делать одновременно и то, и другое: сами играли на гуслях, которые берутся в зубы за ленточку, продёрнутую на верхнем углу гуслей (деревенские гусли лёгкие, их не сравнить с заводскими), и сами плясали. Тут уж надо победить самого себя: устанешь играть или плясать. В игре, кажется, не сдавались, уставали плясать. Играющий и пляшущий соревновались часто, не только в праздники.
У нас лет с семи идут в поле полоть, бывает и другая работа. Как-то раз спросила я у матери, когда я начала мыть полы. Мама ответила: «Не помню, наверно, сразу, как начала бегать». Разумеется, это гоголевское преувеличение, но сколько же в ней философской истины! Так с каких же лет можно определять трудовой стаж деревенских детей и подро-стков, переживших эту страшную войну?
Да, был непосильный труд, большое горе и беспредельное желание помочь фронту. Мы отдавали фронту всё, что имели и умели, иначе нельзя: ушли на верную смерть отцы, братья, сыновья, женихи, мужья.
Надеялись, ждали сыновей матери, жены - мужей, сестры - братьев. В нашей деревне мужей дождались Валентина и Евгения. Очень больные, мужья прожили недолго. А осталь-ные наши женщины? Судьба сложилась по-разному: одни стали пить, другие - болеть, а третьи... каждая по-своему; счастливых не стало. Знаем (сами настраивали гусли), как рвётся струна от перетяжки.
Как победишь народ, который, едва выпрямив спину от непосильного труда, на Кавказской круче выплясывает присядку? Это делали не единицы из народа.
Да, мы победили очень сильного врага. Но какой ценой... Самое страшное для нас - уничтожен генофонд народа.
<<К обзору